Павлов Андрей

До начала XXI века никто не мог бы подумать, что этот человек будет писать стихи. Однако пусть будет стыдно тому, кто некогда посоветовал студенту филфака ЧГУ им. И.Н.Ульянова Андрею Павлову не брать больше перо в руки. Сегодня это один из самых интересных поэтов, которых можно встретить на улицах нашего города. Но это не потому, что Андрей (ныне аспирант Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена по кафедре эстетики) победил в республиканском конкурсе 2004 года «Открываем новые имена». Скорее потому, что он живёт словом. Андрей печатался в газетах «Молодёжный курьер» и «Ульяновец», а также издал сборник «Вторая линия». И всё это — 2004 год. В своих стихах Андрей Павлов стремится, кажется, проникнуть в самую внутренность вещей. Своеобразный синтаксис помогает ему в этом, расширяя границы смыслов.

 

* * *

я уже не сумею прости это всё что успеть

неказистые дворики листья их блёклую медь

что блазнилось взаймы а досталось за ломаный грош

и ничей шепоток пропадёшь ты дружок пропадёшь

здесь бы взгляд опустить только не отрываясь смотрю

в предвечернюю полупрозрачную гибель мою

где записано всё как и было легчайшей рукой

киноварью закатной чернилами мглы голубой

где заступница дворников медленна и холодна

проступает и мне улыбается сквозь письмена

 

 

* * *

когда межеумком в троллейбусе едешь

певец бесполезностей сих

зажат в уголке телесами соседей

махровой синхронностью их

 

вольно тебе жителю вечного рима

сведённых татарских лесов

во всяцех местах появляться без грима

своих командирских часов

 

в промозглом кронштадте с открытым забралом

на встречу с картечью грядёшь

а то раздраконишь растяп-генералов

в сердцах треуголкой махнёшь

 

лишённый ума заколоченный в транспорт

извечной субботней судьбой

летит через время внимательный странник

твой голос молчание твой

 

 

* * *

лучше умри денис всё равно не скажешь

скорбные музы нестаниславских пауз

входят к тебе под утро как мать к младенцу

тихо но чаще и чаще а остаётся

так что-то вроде мокрого полотенца

прочей ещё ерунды как со дна колодца

голосом детским приподнимая память

льдом становясь высоким у изголовья

место в котором ты всегда просыпаешься

с громокипящей в горле своём смолою

 

 

* * *

С.

 

на вторую линию перейдя

я на всё про всё закрывал глаза

чёрт-те что подмешивал в чистый яд

и работал залежи сна-сырца

где на каждом дереве по гнезду

и дома из серого кирпича

где неловким сердцем своим расту

и ребёнком радуюсь мелочам

 

где прижмётся тёплым щенком к щеке

крепче крови нежней беды

двухколёсной памяти лёгкий след

за дневные наши труды

 

в темноте хоть гвозди в неё вбивай

хоть дроби об неё гранит

я услышу как прогремит трамвай.

мы одни в нём совсем одни

 

на вторую линию перейдя

я ещё дышу я люблю тебя

 

 

* * *

ночь нежна твердишь себе ночь нежна

и нажмёт нечаянно на курок

пару нитей лунного волокна

всё вплетаешь в летопись скудных строк

 

чтобы снова дальние берега

(посмотри – усталая дремлет пыль)

показались господи как легка

как тепла в июле течёт итиль

 

зачерпни ладонями влажный свет

улыбнись и медленно воплоти

незнакомых всадников на холме

и златые главы на их пути

 

 

* * *

как (а говоря по правде – кое-как)

к неровностям приросшее языка

под самым корнем не разделить

сшивали, знать, на живую нить

и ни конца нет ни узелка

 

куда тебе говорить

 

 

* * *

не попадает в такт начинает с простых вещей

тот кто ещё не привык и кому уже не привыкнуть

в сутолоке обоев под говорок ключей

сквозь коммунальный сон ему чудится лучший выход

 

чем это всё закончится как это началось

кто-то опять ему шепчет смотри середина списка

отяжелевшим сердцем сердцем сырым насквозь

чувствует он совсем уже где-то близко-близко

 

как пролегают новые кольца внутри ствола

 

птицы находят дом и собаки идут по следу

 

как пролетает небесный огнь по ночному небу

 

спящий встает со Словом

где ему взять слова

 

 

* * *

Послушай, как сердце твоё стучит,

перебивается Бог весть чем –

хоть к тишине его приучи,

хоть откажись от него совсем.

 

Послушай, как сердце твоё стучит

 

а помнишь как ты прижимался им к пустоте

вот и привыкло оно на одной воде

 

так теперь и стоит

 

 

* * *

Мне снится безымянный переводчик

с китайского, старик, анахорет.

Тогда я вижу явственно всё ту же

картину: он в саду, среди дерев,

 

как некий цзы, сидит со свежим чаем,

покуда ветер кроны шевелит

и лунный свет ложится на решётку

его беседки, словно бы нефрит-

 

новый узор – но обжигает пальцы

дотлевший незаметно «Беломор»...

Он трогательно морщится от боли,

и взгляд его таит немой укор

 

неведомо кому. Меж тем свежеет.

Он медленно сгребает со стола

свои бумаги и, задув коптелку,

несёт их в дом. Закончив все дела

 

под утро, раздевается неспешно,

ложится спать, но, как обычно, сон

к нему нейдёт. Тогда он зажигает

ночник и ждёт. Разбуженный дракон

 

вот-вот заглянет в дом сквозь щели ставен

восточных окон. В этот ранний час

он «Книгу перемен» берёт из шкапа

и, трижды перед тем перекрестясь,

 

загадывает обо всём на свете.

Немного погодя придёт сосед –

такой же, как и он, старик, чья дача

у озера, поодаль. Их бесед

 

продолжится привычное теченье –

об раннем урожае огурцов,

о том, что почту вот уж две недели

не приносили, что совсем отцов

 

не навещают дети-шелапуты.

Всё ближе полдень. Ходики стоят.

Лишь изредка позвякивают в стёкла

две-три пчелы. Поймав усталый взгляд

 

хозяина, гость словно бы о чём-то

вдруг вспомнит – и ему пора назад.

Старик же, в одиночестве оставшись,

заваривает чай, выходит в сад.

 

Вокруг беседки яблони и сливы…

Он ставит чайник с чашкою на стол

и в кресло деревянное садится.

Он засыпает. И Бог знает что

 

ему приснится.

 

 

* * *

Евгению Кремчукову

 

А что до ихних новостей – увы,

они мне безразличны, я поклонник

эпистолярной болтовни, неспешных

бесед на кухне… Что ж, поговорим,

покуда голос не совсем утрачен.

 

О чём? О чём угодно, например,

что снег не претворяется в слова –

его природа непереводима,

что каждый взгляд уже непоправим,

как первородство непередаваем,

что, в Третьяковке чудом набредя

на «Троицу» Рублёва, вдруг стоишь,

стоишь, стоишь – и бесполезный «Кодак»

висит забытым камнем на груди.

 

Постой ещё чуть-чуть, не уходи…

 

Уходит.